Родом из Узбекистана:Ренат Сулейманович Акчурин
Беседу вел Александр Нагорный
Просветительская газета «Татарский мир»
Дата выпуска: 2007,№ 11
Путь к сердцу
Ренат Сулейманович Акчурин один из создателей отечественной микрохирургии, автор около трёхсот научных трудов по микрохирургии и сердечно-сосудистой хирургии, внедрённых в клиническую практику. Под его руководством впервые в Европе была разработана лазерная ангиопластика коронарных артерий, также созданы методики, сочетающие лечение онкологических заболеваний и тяжёлых форм ишемической болезни сердца.
Профессор Р.С.Акчурин известен в мире как учёный, который развил уникальные направления в восстановительной микрохирургии сосудов и сердечно-сосудистой хирургии. Его научные исследования и вклад в практическое здравоохранение связаны со становлением микрохирургии, развитием коронарной микрохирургии. В течение многих лет он работал над такими новаторскими направлениями, как реконструктивная и пластическая микрохирургия, реконструктивная и пластическая хирургия конечностей, реконструктивная микрохирургия коронарных артерий, хирургическое лечение ишемической болезни сердца, хирургическое лечение нарушений ритма, защита миокарда, лазерная ангиопластика, вопросы трансплантации сердца и комплекса сердце — лёгкие.
Ренат Сулейманович Акчурин является соавтором первых в стране операций по реплантации пальцев, пересадке пальцев стопы на кисть, сложносоставных пластических операций по восстановлению беспалой кисти. В 1982 году за работу по реплантации пальцев и кисти с микрохирургической техникой ему присуждена Государственная премия СССР.
Работая в Кардиоцентре, он впервые в Европе внедрил операционный микроскоп и микрохирургическую технику в коронарную хирургию, микрохирургические операции на ветвях почечных артерий, на позвоночных артериях.
Изобретение Р.С.Акчурина «Стабилизатор миокарда вакуумный автономный» было удостоино трёх Гран-При на всемирных выставках в Бельгии, Швейцарии и Южной Корее. Р.С.Акчурин разработал основные принципы коронарной микрохирургии, создал школу отечественной коронарной микрохирургии. Он является инициатором и одним из основных разработчиков федеральной программы «Медицина высоких технологий».
Ренат Акчурин является президентом Некоммерческого партнерства содействия развитию институтов гражданского общества «Ватаным», председателем редакционного совета нашей федеральной просветительской газеты «Татарский мир» и журнала «Восточный свет».
– Ренат Сулейманович, вы – хирург, специалист мирового уровня, которому доверяют свою жизнь сотни и даже тысячи пациентов. Как вы пришли в медицину, что определило ваш выбор: какие-то семейные традиции, чей-то пример или просто так сложилась судьба?
– Никаких врачебных традиций в нашей семье не было. Мой отец – учитель, мать – учительница, сестра – учительница, брат – военный. Было несколько врачей среди друзей отца, с ними я часто общался, но даже не они оказали решающее влияние… Если называть какие-то имена, то первым в этом ряду будет стоять выдающийся хирург современности Николай Михайлович Амосов, его публикации в журнале «Юность» - это меня поразило. Айзек Азимов – его первый роман «Я, робот». Опарин, который занимался бионикой и кибернетикой, – потрясающие книжки, у меня глаза враскорячку стояли; а это был как раз восьмой- девятый класс, время принятия решения. Я тогда решился пойти в медицину, но о хирургии не думал совсем.
– Это был Андижанский мединститут?
– Да, но туда я первый год не поступил. Английский, физику, биологию – это всё сдал на отлично, а вот по сочинению у меня оказались два шара. Отец тогда сказал: этого не может быть, мой сын пишет грамотно. Да, я действительно писал грамотно. Но, выяснилось, что мой отец исключил сына ректора мединститута из школы. Тот был разгильдяем, пиво пил в классе – можете себе представить, что это было такое в шестидесятые годы. Тогда это называлось не свободой нравов, а всё-таки по-другому. И мой отец – принципиальный такой человек, Заслуженный учитель Узбекистана – сначала предупредил педсовет, а потом этого выродка из школы выгнал. Ну, ректор на мне и отыгрался.
И я пошел в мединститут работать. Была (и сейчас наверное осталась) во мне такая упёртость – решил, что всё равно туда поступлю, и пошёл работать лаборантом на самую сложную кафедру – биохимии, мыл там пробирки, помогал эксперименты ставить. На кафедре тогда работали очень умные и приятные люди, я многому у них научился. Завкафедрой профессор Фузайлов, доцент Преснякова Галина, доцент Кабиров – всех помню. Тогда в Андижане вообще был сильный институт, там работало много крупных специалистов, сосланных по «делу врачей», в основном еврейской национальности. Я им опыты помогал ставить, разбираться с собаками – изучали проблему атеросклероза – ее всё время изучают, и тогда изучали. На кафедре были рады, что у них такой универсальный помощник, а я набирался уму-разуму. И на следующий год поехал поступать в Военно-медицинскую академию в Питере. Сдал экзамены, но меня зачислили на четвертый факультет, подводный, а у меня было настроение как у Водного из мультфильма: летать охота, и всё тут! Тогда как раз начался космос, и я под влиянием Опарина рвался на первый факультет, но, как говорят, «у генералов тоже дети есть», я туда не смог пройти. От четвертого факультета я отказался, потому что это подводные лодки, это облучение, и все мы, мальчишки, это знали и никто не хотел туда идти, только, может быть, дети морских офицеров. Меня предупредили: «Ну, что ж, мальчик, тогда пойдешь в армию. Документы твои отправим почтой, к октябрю они придут, как раз под осенний призыв». И мой брат меня из этой ситуации вытащил. Он был тогда уже военным, офицером, приехал в Питер, договорился как-то с ректором, что мне документы отдадут на руки, и я с этими документами вернулся в Андижан. Отдал их в мединститут, а ректор по-прежнему меня принимать не хочет. Мол, мало ли кто где чего сдавал – вот пусть у нас сдаст экзамены, тогда примем. Отец поехал к министру здравоохранения, рассказал о ситуации, и министр написал ректору, что так не делают. После этого меня приняли, я в Андижане два года проучился, отлично проучился – ни одной четверки не было, - но потом всё-таки удрал оттуда в Москву, да так Первый медицинский и закончил.
– Это целый детектив получается. Как удрали, зачем?
– Ну, я всюду письма отсылал, целый год. Мне было противно ездить – не на учебу, а на хлопок, по три месяца на вату тратить. Весь сентябрь, октябрь и ноябрь мы наполняли закрома Родины хлопком, и только к пятому декабря, ко Дню Конституции, нас возвращали обратно.
– То есть первым делом – хлопкоробы, ну а медики – а медики потом?
– Да, я посчитал – из шести лет учебы я потеряю два года! Писал просьбы о переводе в разные города – нигде меня брать не хотели. Потом я в этих городах оперировал и всегда говорил: вот, я к вам в мединститут хотел – и не приняли. Надо внимательней к людям относиться... А принял меня в конце концов Михаил Ильич Кузин, тогда ректор Первого Московского медицинского института, военный хирург – тоже благодаря брату. Он приехал в Москву, пробился к ректору, поговорили о моих делах – Кузин и решил: «Если вы ему квартиру в Москве снимете – общежитие дать не могу – я не против, пожалуйста, пусть ваш Ренат у нас учится. Всё, сняли мне уголок у хорошей бабушки Феклы: она в одном углу, я – в другом, и я так жил четыре года.
– А распределили вас куда?
– В деканате ко мне относились неплохо и сказали прямо: «Ренат, московской прописки у тебя нет, аспирантура не светит – ты зацепиться должен сначала. Вот – в Реутово нужны врачи, попробуй там сначала». Тогда как-то это всё было жёстко – москвичи все оставались, а иногородние – кто куда. А у меня тут, в Москве уже девушка была, она моей женой стала – надо было цепляться. Реутово – это недалеко, прямо за кольцевой дорогой, я помчался по адресу районной больницы, поговорил с главным врачом, и меня приняли на работу в качестве молодого специалиста. Участковый врач, а по ночам на полставочки – подрабатывал дежурным хирургом, не хотел терять эту возможность. Я к тому времени уже сильно зацепился за хирургию, потому что для терапевта нужно иметь другой склад характера, чем у меня. Хирургия – она действенная такая вещь, всё видно сразу: или получилось, или нет.
– То есть в хирургию вы пришли не сразу?
– Да, студентом я был в кружке у Хилькина Анатолия Михайловича, он сейчас в Нью-Йорке живет, удивительно талантливый человек, очень светлая личность, умница, экспериментатор. Он занимался коронарной хирургией, оперировал на собаках, и к нему ходила целая орава молодых ребят, крутила этим собакам хвосты. Изучалась уже знакомая мне по Андижану проблема – стеноз артерий, но дозированный. Что происходит у собаки, когда артерия медленно сужается, как возникает у нее инфаркт? Мы, конечно, не учитывали того, что собака – совсем другой организм, с другими компенсаторными возможностями. Но тем не менее, ставили у нее наверху коллагеновое кольцо, оно, разбухая, потихонечку передавливало артерию, возникали фибрилляции, развивалась сердечная недостаточность, инфаркты, а мы всё это наблюдали и записывали. Анализировал и делал выводы, понятно, Анатолий Михайлович. Мы тоже имели право высказывать свои идеи, оперировали понемногу. И вот эта моя собачья жизнь привела к тому, что я на шестом курсе, после Перу – я ездил в Перу с отрядом ЦК комсомола, человек семь нас было, на последствиях землетрясения – попросился на интернатуру по хирургии, и так пошел.
– А в Реутово вы, молодой хирург, работали участковым врачом широкого профиля?
– Да, и очень рад, что мне довелось три года поработать на участке. Во-первых, я научился разговаривать с людьми. А этому искусству в медицинском вузе, к сожалению, не учат. Там дают очень хороший, достаточный для начала любой работы запас специальных знаний, но врач работает с живыми людьми, а не с какими-то абстрактными организмами. И общение с ними – не менее важная часть нашей профессии, чем умение поставить правильный диагноз, назначить курс лечения, сделать операцию… Ты можешь быть не в настроении, тебе может не понравиться больной, который, опохмелившись, пришел к тебе на второй день с больным сердцем. Ты его выпер – а у него инфаркт через два часа случился. Все пациенты разные, но, если ты настоящий врач, для тебя не должно быть никакой разницы, какой заработок у пациента, нищий он или богач, рафинированный интеллигент или люмпен. Ты должен уметь общаться со всеми. Вот Владимир Гиляровский был таким настоящим врачом. Чем чаще его читаешь, тем больше понимаешь, что он был везде. Он с кем угодно мог общаться, везде работал, и все его знали как хорошего врача.
За три года в Реутово я потихоньку научился всему, а по ночам оперировал аппендюки, ущемленные грыжи, травмы – это сотни операций за год. Такой курс общей медицины прошел. А когда объявили конкурс в ординатуру – ну, его каждый год объявляют и, как правило, берут своих – но тут мои друзья по Перу узнали, что есть набор на новое направление. Но профессор дурной. Просто бешеный человек, хотя специалист выдающийся, и все его знают в стране – Крылов Виктор Янович. Ну, дурной – не дурной, бешеный – не бешеный, я приехал поговорить. Мы с ним хорошо так пообщались, очень активно. Он между делом спросил: «А языки вы знаете?» Я говорю: знаю. Он: «Какой, татарский-узбекский?» Да нет, отвечаю, я по-французски говорю, по-английски, по-испански. Тут он удивился. «Откуда так нахально?» – спрашивает. Да вот, испанский – был в Перу три месяца, учился, работал с больными, английский – в школе, на конкурсах был. А французский – закончил КИИЯ – Комсомольский институт иностранных языков, очень хорошая организация была… Так что взял меня Крылов в ординатуру, подружились мы с ним. Но дрючил он нас – насмерть! Неуёмный человек. Он сейчас работает у меня, хотя давно уже на пенсии, но без хирургии жить не может. Уехал в свое время в Израиль, оттуда – в Америку, из Америки снова вернулся.
– То есть отношения у вас сохранились?
– Ну, не дрючит уже, но достает будь здоров – учитель. Он же молодой, восемьдесят лет всего… Потрясающий человек. Гений. Я считаю, что главным украшением клиники Петровского были такие профессора, которые создавали ей имя. Профессор Крылов, профессор Милонов, Ланцял – это звёзды советской медицины. Да и мировой тоже – ведь Крылов в Америку не за вэлфером ездил – он там получил врачебный диплом в течение года, а потом стал руководить венозной клиникой.
Петровский – этого у него не отнимешь – был человеком, который умел работать с людьми и точно знал, кого куда поставить. Он знал, что Крылов прошьет всю планету сверху донизу, но микрохиругию сделает. И он ее сделал, хотя мы долго мучались, покупали по одной нитке в месяц. Вы представляете себе, что такое микрохирургическая нитка «десять нулей»? Это в два раза тоньше волоса, просто так вы ее не увидите, только под микроскопом, а концы одновременно являются иглами. И этой ниткой надо сшить артерию диаметром в один миллиметр.
– Это были импортные нитки?
– Да, «пентаконовские». Единственная фирма в мире, которая везде купила патенты на эти нитки, в том числе и на территории СССР, лишив нас тем самым собственного производства.
– А изобрели их здесь?
– Нет. Просто они за 80 тысяч долларов, кажется, запатентовали их у нас. Это было безобразие, конечно. Представьте, какая потребность в масштабах всей страны – а мы должны были платить по двенадцать долларов за одну нитку… А валюту на это, конечно, не давали. Вот такие моменты страшно раздражали. Я этим занимался просто, мы пытались наладить производство, и сейчас все-таки делаем нитки. Начали в Казани, потом и в других местах наладили дело. Вот… И через некоторое время, отработав технологию, мы поставили пришивание рук, ног буквально на поток. Огромное количество людей, которые могли стать инвалидами, возвращались к полноценной жизни. У меня было несколько случаев, когда я испытывал просто… «Кайф» - это слабое слово. Вот мы с моим коллегой, старшим научным сотрудником, прооперировали женщину, пианистку, которая в середине июня потеряла в пионерлагере два пальца, и мы ей эти пальцы пришили – а там нужно сшивать весь сухожильный аппарат, очень глубокий, мышцы, связки, две артерии, два нерва, три-четыре вены – в общем, это серьезная работа, один палец занимает где-то три-четыре часа… И она, преподаватель музыки, в сентябре пришла на работу, и никто даже не заметил, что на ее правой руке была ампутация пальцев! Она играла, представляете?! Когда ты снимаешь зажимы, видишь розовые пальцы, и больной по твоей просьбе этими пальцами шевелит… Это результат!
– А как вы оказались в сердечно-сосудистой хирургии?
– Знаете всё было хорошо, наша работа гремела по стране: телевидение показывало, статьи шли потоком, я защитил докторскую диссертацию, мы получили Государственную премию СССР… И на одном из заседаний, это был 1984 год, ко мне подсела Рената Николаевна Лебедева, главный союзный реаниматолог, очень интересный человек. Подсела и говорит: «Слушай, что ты думаешь? Вот ты сейчас докторскую сделал, а Евгений Иванович Чазов набирает людей, чтобы у себя в центре завести новую кардиохирургию, но тем, что у него делается, пока недоволен. Я ответил в том смысле, что какая кардиохирургия, Рената Николаевна? Меня и тут всё устраивает. Она: «Ну, ты узнай сначала, какие перспективы...»
Зацепил меня этот разговор, и я пошел к Петровскому. Спросил, надо ли соглашаться? Он говорит: «Я понимаю, вас уже сманили. Но эти терапевты вас сожрут. Они сожрали там уже два поколения моих учеников. Но у меня для доктора наук Акчурина достойного места нет». Так он меня осадил, и я на переговорах с Чазовым сказал: «Евгений Иванович, я не буду. Пусть выгонит меня Петровский, уйду я куда-нибудь – я всё равно буду микрохирургом. Никто у меня этого не отнимет. Я это умею делать лучше, чем многие». Отказался, в общем. А через неделю мне Рената Николаевна звонит: «Ты что, с ума сошел? Как ты мог отказаться? Иди, тебя же пригласили, он готов с тобой еще раз поговорить». И вот уже во второй раз или в третий, когда мне Евгений Иванович предложил: «Давай, я тебя пошлю на полгода в Америку, ты там всему научишься. Ничего страшного в этом нет. И будем работать», - не согласиться было уже неудобно. Мой Крылов – он человек категорический – сказал: «Ренат, вас зовут в клетку для певчих птиц. Вы будете сидеть у него в золотой клетке и чирикать. Вы не должны уходить». Я попросил Евгения Ивановича поговорить с Петровским… Разговор у них был тяжелый, Чазов вышел расстроенный…
В общем, я перешел к Чазову через два месяца. И не один – со мной сразу ушло человек пять. Петровский кричал мне в спину, анафеме меня предавал. Но ушли ведь люди, которых я учил и с которыми я работал: Яша Брандт, Андрюша Ширяев, Вадим Халатов. Им не Петровский нужен был, а руководитель. Пришли со мной и мои друзья – они совершенно другими делами занимались, но поверили мне – Михаил Липинин, Стас Партигунов. Мы с помощью Евгения Ивановича спокойно подготовились к работе, месяца на три взяли тайм-аут, учиться по разным клиникам.
Я в 1984-85 годах стажировался у Дебейко. Всё посмотрел за два месяца, разобрался, но так мне Америка за это время надоела – сил нет…
– Дебейко, говорят, прекрасный человек. Он даже оперировал бесплатно…
– Да, но ведь Дебейко такой один. А у американцев другое отношение к жизни. Я его не принял. Потом, мой брат, военный, уже большим генералом стал, начальником зенитно-ракетных войск противовоздушной обороны страны. Третий или четвертый человек в ПВО. Да и родители... Нет, оставаться там я не думал ни секунды. Пешком готов был уйти в Россию. Вернулся я от Дебейко, и мы начали оперировать. Кстати, в отличие от американцев, я сразу стал работать под микроскопом. Идеология в коронарной хирургии должна быть на самой высокой точке своего развития. Палец потеряешь – жить останешься. А здесь закроется артерия – и всё, тромбоз. Так что мы это дело отточили, и сегодня у нас уже более пяти тысяч операций под микроскопом. В мире всего два-три места, где работают на таком уровне. Чарльз Грин в Нью-Йорке и еще один парень, его последователь, в Америке… Вот мы работаем под микроскопом, еще очень хотят научиться южные корейцы, приглашали с лекцией в прошлом году.
– Но, несмотря на отработанную технологию, несчастные случаи бывают?
– Знаете, у каждого врача – собственное кладбище. К великому счастью, за эти годы летальных случаев у нас было немного. Хотя про каждого из этих больных всегда помнишь, всегда думаешь, как его можно было спасти. Смерти запоминаешь всегда. Потому что это мучительная ошибка – твоя или твоих помощников. В 1996 году я ввел термин «высокие технологии в медицине», который сегодня широко используется в мире, это мой термин. Так вот, тут требуется слаженная работа высококвалифицированных специалистов, когда никакой сбой недопустим. Но все мы люди, все можем ошибаться, поэтому тяжелых больных иногда приходится месяцами готовить к операции, чтобы свести риск к минимуму…
– Как бы вы оценили изменения в системе здравоохранения, которые произошли после развала СССР?
– Вопрос очень хороший, но сложный, на него сразу и быстро не ответишь. Понимаете, все, кто сегодня управляет Россией, получили советское образование, а не какое-либо другое. Почему эти люди, или часть из них пытаются свернуть Россию с пути, на котором, скажем, социальные вопросы и вопросы здравоохранения были продуманы на очень высоком уровне, какая цель при этом преследуется – мне совершенно непонятно. Всё, что было создано в Советском Союзе – это плод размышлений и действий многих поколений очень умных людей, хорошо знающих врачебное дело. И, скажем, сегодня нам копировать американский образ медицины – это просто дикость. Дикость потому, что Америка, с первого дня своего основания – совершенно другая, не коллективная страна. Это гигантский котел индивидуальностей, начиная с фермерского хозяйства, и кончая работой где-то в больших городах, где население всегда было расслоено по принципу толщины кошелька. В Америке сплошь и рядом есть гетто, сплошь и рядом – нищета, и чем дольше мы будем идти по этому пути, тем ближе окажемся к этому состоянию.
– Парадокс, видимо, заключается в том, что если Европа и Соединенные Штаты пытаются брать лучшее из советской системы здравоохранения, расширяя систему страхования, то у нас всё ломали не глядя?
– Понимаете, на Западе – в широком смысле этого слова – чрезвычайно высокая культура законодательной, судебной и исполнительной власти – на десять голов выше чем у нас. Поэтому там страховая медицина работает. А российские страховые компании, которые начали возникать у нас в начале 90-х, занимались в основном поборами с населения. Пока мы не приведем страховые компании к нормальной деятельности, к соблюдению закона – никакой страховой медицины у нас не будет.
– Что вы думаете о последней реформе здравоохранения, о переходе к «семейной медицине»?
– Я категорически против внедрения этого принципа в общегосударственном масштабе. Ведь что получается? Раньше к вам приходил детский врач – отдельно, врач по новорожденным детям – отдельно, патронировала сестра – отдельно, акушер-гинеколог у вас был почти участковый, в женской консультации. А еще была производственная, ведомственная медицина, была подростковая медицина… А теперь нам предлагают в одну маленькую голову семейного врача вложить все эти специальные знания, и утверждают, что он нам сделает лучше? Да никогда в жизни такого не будет! Помню, как наши участковые врачи каждую неделю, в четверг или пятницу, обсуждали наиболее сложные случаи, давали консультации, консилиумы проводили. Институт семейного врача – частный. Вот ты богатый человек – у тебя семья, человек десять-двенадцать, родственники по городу – найми себе семейного врача. Но это не врач, это дирижер твоего здоровья, он будет искать концы к нужным специалистам, а сам лечить никого не сможет. Это одно.
Второе – система обеспечения лекарственными средствами. Вот мы сейчас начали ее потихонечку возрождать – Минздрав все-таки сделал шаг в этом направлении. Другое дело, что шагнул нешироко, с маленькими деньгами. Так нельзя делать, конечно. Раньше диабетики, туберкулезники, ревматики были закрыты. Инвалиды войны, инвалиды труда, инвалиды детства – все они были обеспечены лекарствами по потребности. Это всё выделялось, это был стандарт, против которого никто ни слова не говорил.
– Советская медицина была высокоцентрализованной системой. Может быть, она отставала в каких-то точечных направлениях – по аппаратуре, по технологиям и так далее, но комплекс работал для всего населения в целом, а потому и смертность была на низком уровне, а кроме того, эти кулаки-мамонты, всесоюзные здравницы и научные институты – тянули за собой весь низ, всю периферию.
– Они просто являлись примером и местом сбора для всех специалистов соответствующего профиля. Вот, скажем, напротив нас стоит гигантский Институт сердечно-сосудистой хирургии, на который сейчас смотрят и говорят: «Мегаломания!» – там же триста коек всего, но это было место съездов и обучения сердечно-сосудистых хирургов всей страны, и зарубежные специалисты приезжали. Но децентрализация тоже дает положительные плоды. Сегодня в различных субъектах Федерации (я даже не могу сказать: «периферия», боюсь этого слова) возникают медицинские центры, которые работают не хуже столичных, с отличными результатами. Это очень приятная тенденция – могу назвать Пермский центр, Томский центр, в Новосибирске два центра, в Волгограде, в Краснодаре блестящий центр. То есть люди там стали, наконец, понимать, что нет людей первого и второго сорта, что здоровье одинаково важно везде, и условия для него должны быть соответствующие. Я знаю многих наших врачей, которые теперь периодически работают за рубежом – в тех странах, где нет дипломных ограничений. Просто приезжают туда и работают. Вот женщина-анестезиолог из Волгоградского кардиологического центра. Умница, прекрасный специалист – год отработала во Франции, где ее приняли с распростертыми объятиями. Поработала там, соскучилась по России – вернулась обратно. Такого тоже раньше представить было нельзя, это очевидный плюс…
– Вы помните, сколько в советском бюджете расходовалось на медицину?
– В процентах точно не скажу, но последний бюджет министра Чазова составлял около двадцати восьми миллиардов рублей. При Чазове финансирование здравоохранения увеличилось ровно наполовину. И эта прибавка бюджета привела к тому, что у нас в 1985 году смертность была на уровне Франции и Западной Германии.
– На вашей работе переход к рыночным отношениям как-то сказался?
– Вы знаете, мы этого пока никак не ощущаем. Наш научный центр – достаточно закрытая бюджетная структура, и мы по-прежнему осуществляем прием до половины – да, наверное, даже больше половины, процентов шестьдесят-семьдесят – так называемых квотных пациентов, которые стоят в очереди и направляются из разных регионов. Но есть и коммерческий поток, порядка тридцати-сорока процентов, которые приносят внебюджетные деньги. То есть в неделю у нас из двенадцати операций – четыре-пять коммерческих. Это совсем другие деньги. За их счет мы платим коллективу, у меня ни одна медсестра из отделения не ушла за последние восемь лет. Потому что как только они шагнут за ворота – их зарплата будет около полутора тысяч рублей. А здесь она получает почти в три раза больше.
– Ренат Сулейманович, вы не преподаете? Можете сказать что-нибудь о нынешней системе медицинского образования?
– Нет, не преподаю. Но у меня есть ординаторы, аспиранты, которым я изредка читаю лекции. Часто приглашают по обмену опытом за рубеж. Но должен сказать, что попытки коммерциализовать медицинское образование приведут только к увеличению числа коновалов. То есть вы будете вынуждены волочить этого горе-студента только потому, что его папаша каждый год выкладывает пять тысяч долларов, чтобы его отпрыск закончил институт и стал врачом, поскольку это престижная специальность. Этот папаша будет вам говорить: да пускай он только проучится, да не будет он врачом, он унаследует мой бизнес, - но опыт-то показывает, что все они приходят в здравоохранение. А с чем приходят? С целью отбить потраченные на них «бабки». В результате количество осложнений - растет, объем и качество медицинской помощи – снижаются, так что, на мой взгляд, государство просто должно давать нормальные бюджеты для медицинских вузов и техникумов. Чтобы преподавательский состав получал больше льгот, больше возможностей заработать во время своей преподавательской деятельности – или увеличить зарплату для теоретических кафедр. Так будет лучше и для страны, и для народа.
– И последний вопрос – как вы оказались в «народном правительстве» у Семигина?
– Знаете, этот шаг не преследовал никаких политических целей. Я умышленно не участвую в любых заседаниях патриотов и политических партий. Я в свое время уже сказал: у меня в жизни была одна партия, другой уже не надо. Я в ней состоял, потому что был твердо уверен, что она работает в интересах народа. В конце концов понял, что это не так. Сегодня поддерживаю тезис о том, что многопартийная система – это единственный путь к нормальному механизму принятия государственных решений, но считаю, что врачи не должны участвовать ни в каких партиях. А вот организация здравоохранения – это уже не политический вопрос, и я с удовольствием вошел в правительство Семигина для того, чтобы иметь возможность высказать свои соображения по этому поводу, как-то влиять на происходящее в сфере своих профессиональных интересов.
Беседу вел
Александр Нагорный
Любите готовить? Узнайте Графские развалины торт рецпет - это вкусно.
Поделитесь записью в соцсетях с помощью кнопок: