Франц Кафка (Серия "ЖЗЛ")

Цитата:
Перед нами тот счастливый (не столь частый для серии «Жизнь замечательных людей») случай, когда экспертные суждения автора подкреплены изрядным литературным мастерством. Клод Давид досконально, день за днем, изучил внешнюю канву жизни великого пражанина и, кажется, глубже многих сумел проникнуть в мир его скрытых грез, фантазий и неисчислимых психологических комплексов, включая самые темные. Дневники и письма Кафки дают богатую пищу биографам всех мастей — от социологов до фрейдистов. У Давида изящно уравновешены самые разные аспекты сложной, трагической натуры писателя. Сквозь биографические реалии по-новому видятся и прославленные сочинения Кафки, в которых опосредованно отразились его жизненные обстоятельства.

Многим он представляется маленьким забитым человеком из подполья, ничтожным клерком и «ночным писателем», жертвой отцовской тирании, отягощенным всевозможными маниями и фобиями, а вдобавок ко всему еще и «пятым пунктом». Образ Кафки донельзя мифологизирован, и Клод Давид старательно отчищает своего героя от напластований разнообразных легенд и стереотипов. Кажется, что не будь Кафка заражен «вирусом литературы» и обладай он более крепким здоровьем и более устойчивой психикой, он сделал бы неплохую карьеру в юриспруденции, в бизнесе, на госслужбе. Стал бы чиновником крупного ранга, типичным представителем «среднего класса». Все предпосылки для этого были: обеспеченная буржуазная семья, хорошее гимназическое и университетское образование, перспективная работа в солидной страховой компании, природная покладистость… Но судьба судила ему иное. «Извращенный поиск несчастья», «склонность к саморазрушению» — эти черты Давид считает главными составляющими его личности. Кафка жил в обстановке вечной душевной разорванности: хотел раз навсегда оторваться от скучной бюргерской семьи — и не мог; метался между мечтой о женитьбе и философией безбрачия; подумывал бросить ради литературы тусклую рутинную службу (приносившую, впрочем, стабильный доход) — но всякий раз откладывал; страдал туберкулезом — но при этом не доверял врачам, занимался сомнительным самолечением, изнурял себя аскезой и вегетарианством… Паралич воли был его злым роком. Написать многостраничное туманное письмо возлюбленной ему было проще, чем принять окончательное и бесповоротное решение в реальной жизни. Однако будь он «нормальным», он не стал бы гениальным писателем.

Столь же противоречивы — и куда менее известны широкому читателю — еврейские сюжеты биографии Кафки. Клод Давид весьма подробно освещает эти «зигзаги». С детства будущий автор «Замка» и «Процесса» интуитивно склонялся к вере отцов, но обрядовая сторона иудаизма его совершенно не привлекала: он, по словам Давида, «откровенно скучал в синагоге». Однако тяга к культурным корням своего народа не оставляла этого худощавого замкнутого юношу, выросшего в старинном западноевропейском городе, в светской ассимилированной семье. Мучительные поиски идентичности продолжались всю жизнь.

Однажды, в 1911 году, в Прагу приехал бродячий театр, где ставили пьесы на идише.

««И вдруг Кафка встречается с маленькой группкой презираемых всеми людей, которые беззаветно живут иудаизмом, с труппой голодающих актеров, страстно преданных своему искусству. Подобно тому, как в некоторых идиомах открывают древние корни языка, так и Кафка в репертуаре труппы вдруг открылся иудаизм. Он предстал перед ним не тронутый цивилизацией, жалкий и гонимый, но братский и достославный. И чем безыскуснее были пьесы, тем больше проявлялась в них первоначальная основа иудаизма… Вот так Кафка оказался заброшенным в новый мир».»

Среди его друзей и знакомых было немало убежденных сионистов; Кафка и сам из любопытства посещал конференции этого движения (и даже Венский конгресс в 1913-м), но никогда не испытывал желания влиться в его ряды. А вступив в пражскую ассоциацию еврейских служащих, он записал в дневнике: «Что у меня общего с евреями? У меня даже с самим собой мало общего…» Клод Давид приводит и более резкие отзывы Кафки о бурной общественной деятельности своих соплеменников.

Окончание Первой мировой войны принесло независимость Чехословакии — и новый всплеск антисемитизма в постимперской Европе (эмансипировавшиеся нации зачастую склонны обвинять во всех своих бедах соседний «некоренной» народ). В последние годы жизни Кафка подумывал об эмиграции в Палестину, куда переселялись многие еврейские обитатели распавшейся Австро-Венгрии. Но это, замечает Клод Давид, «была скорее мечта, чем истинные планы»: тяжелая болезнь сделала подобный переезд невозможным. Но в 1923 году Палестина неожиданно «сама пришла к нему». Рядом с его санаторием находился лагерь отдыха берлинского «Еврейского дома», где находился приют для евреев с Востока — тех, кто бежал от погромов Первой мировой войны и русской революции.

Последним пристанищем Кафки стала лечебница доктора Гофмана неподалеку от Вены. Как вспоминают очевидцы, на смертном одре он успел прочесть корректуру своего последнего сборника рассказов. И если взглянуть под определенным углом, в этом — в отличие от всей жизни Кафки — наблюдается некая последовательность.

Поделитесь записью в соцсетях с помощью кнопок: